Жизнь, творчеством освещенная

Как-то в начале марта этого года (2014-го) я включила международную радиосеть и попала на Русскую службу польского радио. «Анджею Вайде, - говорила из Варшавы ведущая программу, - исполняется 88 лет».

С этими славами она предоставила микрофон знаменитому кинорежиссеру. Из короткого выступления запомнилась мысль, что в его фильмах диа­логи шли на польском языке, но разговор был обращен ко всему миру...

Я, конечно, вспомнила наш студенческий киноклуб МГУ 60-ых годов и восторженный прием лент: «Пепел и алмаз», «Поколение», «Канал».

Да что там студенты-зрители, у киношников-профессионалов его фильмы имели потрясающий успех. Впрочем, когда поляки - Анджей Вайда, Ежи Кавалерович, Анджей Мунк и другие - привезли свои фильмы в Париж, где в конце 50-ых и начале 60-ых годов гремела и царила «Новая волна» молодых французских режиссеров Жана-Люка Годара («На последнем дыха­нии»), Франсуа Трюфо («400 ударов») и других, у которых главным стилевым приемом был прямой кинорепортаж о современной жизни, поначалу зрители оторопели. Откуда взялись эти провинциалы?! Избалованные вниманием публики создатели «новой волны» в европейском кинематографе - це­лого направления по стилю и содержанию - откровенно насмехались над развернутыми старомодными метафорами консерваторов. В «Пепле и алмазе» раненый Марек, убегая от фашистов, влетает во двор жилой многоэтажки и в изнеможении хватается за сохнущее на веревках белье: на прижатой к груди белой простыне проступило алое пятно крови. Это была метафора польского национального красно-белого флага, символизирующая у Анджея Вайды свободу и страдание в борьбе за нее.

И всё же приняли привередливые французы «старомодных» поляков, оценив глубину содержания произведений. Свежа еще была память о мужестве участников варшавского восстания против гитлеровцев в конце войны, кинолетопись Вайды знакомила с трагическими судьбами этих героев («Канал» и «Поколение»). Мир откликнулся на диалог, фильмы прошли с успехом.

Эти воспоминания подтолкнули в нужное русло размышления о двух книгах Екатерины Дубро - «Дерево придорожное» (Повесть. Юрга, 2012) и «Зеленый виноград» (г. Юрга, 2013, Фонд Дубро. Житейские рас­сказы и рассказочки. Стихотворения). У нее был точно такой же контраст стиля и содержания - развернутые метафоры (дерево придорожное - это образ автора) и репортажный стиль, как в исповедальной прозе 60-ых годов у Василия Аксенова, Анатолия Гладилина и иже с ними (подробности в статье Вячеслава Огрызко «Кто породил и кто погубил исповедальную прозу», «Литературная Россия», № 41, 2014). Просто один к одному! И при этом две небольшие книжки, совершенно самобытные, отсылали к третьему источнику, то есть держались на трех китах под стать Земле в древних мифах, а именно к философии. Согласно любимому писательницей Сенеке, философия является «нравственно-религиозным руководством в жиз­ни» (Философский энциклопедический словарь. М.: ИНФРА-М, 1997, стр.409). Ну, нравятся Екатерине Дубро стоики, нравятся! Похоже, она следовала античным стоикам в жизни. Это замечаешь, второй раз перечитывая «Дерево придорожное».

Вообще-то говоря, в «Дереве придорожном» много «комплиментарных» - термин Льва Гумилева - автору личностей, но хочется заострить вни­мание на Сенеке, уж очень актуальна перекличка нашей современницы Екатерины Дубро - светлая ей память! - с римским философом. Через него корни принципов стойкости и умеренности тянутся к древне-греческим киникам.

Все ведь взаимосвязано, хоть через годы, хоть через тысячелетия.

Пусть слово победой отзовётся

Сенеку Дубро цитирует охотно; о трудностях жизни шутит словами римского философа, мол, «налог на жизнь». А трудностей у нее как из рога «изобилия»: прогрессирующая дистрофия мышц оставляет все меньше возможностей двигаться. Но сила воли, ум, литературные способности формируют характер современного стоика. «Внешний горизонт сужен до линии соседней крыши, до линии комнатного потолка, - пишет она. - Внутренняя жизнь ничем не сужена - отправляйся в любое путешествие, проникай в любое явление. Наяву и во сне. Все человечество в собеседниках - книги всех времен и народов. На любой запрос и выбор. Об одиночес­тве и несвободе нет речи» («Зеленый виноград», стр. 66).

Или подшучивает над собой: «Да уж, непременные мои заносы в словес­ные дебри: как начну от Адама и Евы... Начертать бы на потолке агни-йоговское напоминание: «Сказать все - значит надеть цепи!» В цепях и так. Тем не менее, погремлю еще. Как слово наше отзовется, предугадать можно (спорит с Ф.И. Тютчевым): с чем послано, то и усилит в жизни, с тем и вернется». Спорила мыслитель из Югры, из Кузбасса, считай из центра Евразии, со знаменитым поэтом-предшественником. Дескать, с чем обратишься к людям, то в жизни и усилится.

Неудивительно, что к ней народ валом шел - врачи и медсестры (Алек­сандр Иванович),  студенты (Анюта), инженеры (Игнатов), поэты (Рус­лан), просто знакомые (Ирина) и даже бывшие зэка (Николай). Они искрен­не предлагали свою помощь писательнице-инвалиду, но также искренне жаждали общения с ней, чтобы зарядиться энергией духовной. Наверное, вот так в XIX веке православные русские стре­мились к старцам Серафиму Саровскому и ежи с ним, чтобы в беседе нравст­венно укрепиться.

В чем же находит опору Екатерина Владимировна, которой врачи в детстве предрекали короткую жизни (до 30 лет); она благодаря сильному характеру жила и писала книги до 61 года (почила в 2008-м году). Вот ее объяснение найденного способа жизни: «...В моей воле, в моих возможностях обдумать происходящее со мной, осознать его причины и последствия, соиз­мерить свои переживания со всеобщими ценностями... Отрезвляет и успокаи­вает... Мне в такой выучке способствует воя моя жизнь. Словом освещен­ная» («Зеленый виноград», стр. 66-67).

Да, у Екатерины Дубро налицо прекрасно усвоенная русская культур­ная традиция, идущая от греческого (византийского) православия. Причем усвоенная бессознательно, как бы с молоком матери, о чем догадывае­шься, не встречая особой религиозности в ее книгах. Я принадлежу к тому же поколению, что и прозаик Е.В. Дубро , рожденному в «сороковые, роковые», а возвращение к православию в нашем обществе усилилось после перестройки. Но могучий дух христианской культуры в нашей советской литературе шел от русской классики и никогда не ослабевал.

Конечно, литературный критик, читая произведения Е.В. Дубро, за­дается вопросом: к какому жанру их отнести, в каком стиле они написаны? Я не берусь по двум книгам - «Дерево придорожное» и «Зеленый виноград» - делать окончательный вывод. Напрашивается такая примерно концепция. Екатерина Владимировна, как творческая личность формировалась в 60-ые годы, когда в литературе были популярны два направления: исповедаль­ная проза (Анатолий Гладилин, Василий Аксенов и другие) и деревен­ская проза (Виктор Астафьев, Валентин Распутин и другие). Их влияния она не могла избежать; оно и видно: интонация повествования исповедальная, а дух и содержание – почвенническое, как у «деревенщиков».

Имя Василия Розанова в этих двух книжках не встречается, возмож­но, не успела для себя открыть, поскольку религиозного писате­ля вновь стали печатать после перестройки, но стиль Е.В. Дубро - полный аналог повествовательной манеры Василия Розанова. Нет у нее и ссылок на других русских мыслителей конца ХIХ-го и начала ХХ-го веков, как то Владимир Соловьев, Сергей Булгаков, Иван Ильин и другие, но писатель­ница из Кузбасса близка им по мироощущению. Екатерина Дубро как бы стоит на плечах античных стоиков и дорастает до русских экзистенциа­листов, чему впрочем, мог поспешествовать своими гениальными произве­дениями Федор Достоевский. Уж его-то она наверняка читала и перечиты­вала. Так Екатерина Дубро и приобщилась к высокой традиции русской культуры, в которой тесно переплетаются темы Бытия, Бога и Человека.

Руслана Ляшева